Дорогие читатели, предлагаем вам ознакомиться с отрывками исторического очерка (газетный вариант), написанного нашим постоянным автором Борисом Иосифовичем Тучиным о Пушкине-журналисте. Если вы спросите, какой для этой публикации повод – а нужен ли повод, чтобы лишний раз в наше время написать о человеке, по сути создавшем современный русский язык, человеке, в чьей крови бурлила кровь разных народов и который тем не менее был и остается великим русским поэтом, литератором и …журналистом.
Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы, обретали бодрость и свежесть немощь уныния, восстановлялись расслабленные силы. Когда чуял он налет вдохновения, когда принимался за работу, он успокаивался, мужал, перерождался…
Труд многосложный, многообъемлющий, почти всеобъемлющий. Это целый мир.
П. А. Вяземский. Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина
Пролог
Во все времена исследователи и рецензенты творчества Пушкина сосредоточиваются по преимуществу на его стихах и поэмах, законченных произведениях прозы и драматургии. Исполненный в жанровой публицистической манере путевой очерк «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» отчего-то находится на периферии внимания критиков, начиная с Белинского. Дотошный аналитик, Неистовый Виссарион в обзоре первого номера пушкинского «Современника» указал: «статья», по его мнению, хороша тем, что знаменито уже имя автора, самого издателя журнала. Что ж, Издатель основательно потрудился, обрабатывая и готовя к печати дневниковые записи, сделанные во время похода. Не пожалел времени. Первый отрывок из будущего большого повествования – «Военно-Грузинская дорога» – был напечатан оперативно в 1830 году, вскоре после возвращения Пушкина с Кавказа в «Литературной газете» Антона Дельвига, выходившей при самом непосредственном участии самого Александра Пушкина и Петра Вяземского. Полный текст «Путешествия…» прибережен был автором для собственного издания и после редактирования увидел свет лишь в 1836 году. Обстоятельства похода и поведение литератора на фронте боевых действий исполнены драматизма и впечатляют проявленной волей к освоению нового материала, личным бесстрашием и представлением о великой роли российской армии в истории страны. Уникальный опыт участника событий послужил основой в собирании и обработке материала для «Истории Пугачева» и «Истории Петра». Последняя не успела стать фундаментальной публикацией в «Современнике», которому предназначалась, но, увы, не могла быть написанной Издателем…
Последняя песнь журналиста Пушкина оказалась незавершенной.
Путь журналиста Пушкина
Журнал «Современник» – достигнутая Пушкиным вершина, средоточие долгожданных возможностей говорить в полный голос о жизни, как он ее понимал, и в то же время показывать, как нужно воспринимать ее течение, ее исторические процессы, наконец любовь, которая движет ею. Пушкин впервые явил нам образ литератора (вначале еще вместе с Дельвигом, после его кончины и сам по себе), живущего исключительно на гонорары за собственные произведения. Платили щедро, но расходы превышали поступления, а «Современник», как и полагается, к гонорарной кассе доступ предоставлял и другим людям – в ущерб себе, предприятию издатель не платит.
Расчет строился на реализации тиража – путем подписки среди читателей и розничной поштучной продажи. Иными словами, популярность Пушкина представлялась достаточной гарантией того, чтобы уже с первого номера журнала начал поступать нужный доход. Поэтому первый номер «Современника» напечатали в количестве 2400 экземпляров. Полученная сумма (около 10 тысяч рублей) позволила оплатить долги за бумагу, собственно типографские расходы, закрыть относительно второстепенные траты – на обязательное копированье авторских текстов писарями при подготовке к печати, переплетные работы.
Уже после второго номера выяснилось, что ни покупать журнал, ни подписываться на него читатели отчего-то не спешат. Тиражи приходилось существенно снизить. Следующие два номера (1836) издателю его партнеры-предприниматели предоставили напечатать в кредит… А после четвертого номера состоялась роковая дуэль. Журнал волей судьбы перешел в другие руки.
Путь журналиста Пушкина, прерванный пулей Дантеса, был всегда напряженным и сложным. И не только по творческим соображениям или, как принято думать, ограничениям со стороны цензуры.
Нечто о законах исторической памяти
Журналы сопровождали его буквально с первых шагов просыпающейся юности – со счастливых лет Царскосельского лицея. Тогда же появились и сотоварищи, поэты Дельвиг и Кюхельбекер, хранившие дружбу с Пушкиным столько времени, сколько отпущено было судьбой: «Этот Кюхель» (так его называл другой сподвижник Пушкина, Петр Вяземский) был унесен в изгнание и небытие мертвящим вихрем 14 декабря 1825 года, Дельвиг скоропостижно скончался от «гнилой горячки» в 1831 году. Составитель сборников «Избранного» того и другого литераторов (в однотомнике) Виктор Кунин в тепло звучавших монографических предисловиях (1987) упоминает имя Дельвига, сопрягая с именем другого лицеиста – Корфа.
Недаром в рукописных журналах «Неопытное перо», «Юные пловцы», «Лицейский мудрец», сборниках «Лицейская антология», «Дух лицейских трубадуров» и других роль Дельвига весьма велика. Дельвиг был «цензором», то есть верховным судией, допускавшим материалы «в печать». Далее – о «бесконечно далеком от Пушкина, Дельвига, по существу во многом им враждебном» М. А. Корфе. Видно, что автор 1987 года имел возможность (скорее всего путем архивных изысканий) ознакомиться с воспоминаниями Модеста Андреевича, не публиковавшимися в то время, а вышедшими отдельным изданием впервые несколько позже, уже только в начале третьего тысячелетия. Можно представить себе, продолжает биограф, как удивился бы личный советник Николая 1, статс-секретарь граф Корф (на склоне лет повышенный в титуле), если бы ему предсказали, что в ХХ веке самое имя его будет памятно единственно тем, что он был соучеником «француза» Пушкина, «приятного поэта» Дельвига и «государственного преступника» Кюхельбекера. У исторической памяти свои законы.
Теперь, когда мемуары Модеста Андреевича наконец увидели свет, «законы исторической памяти» не несут негативной коннотации, а имена российских государственных деятелей с позиций ХХI столетия обретают истинную значимость. Все-таки графское титулование, высшее в России, люди получали за особые, чрезвычайные заслуги перед государством…
«Записки» барона Корфа публиковались в журнале «Русская старина» в 1899–1904 г., вторично, отдельным изданием вышли в 2003 году. Естественно ни в первом, ни тем более, во втором случае никто из очевидцев повлиять на изложение или интерпретацию событий не имел возможности. Историки в целом двадцатом веке всей полнотой материала тоже не обладали. Быть может, и поэтому к личности «советника Николая 1» Модеста Корфа применялись не всегда объективные, скорее предвзятые, недобрые оценки.
На окончание журнальной публикации мемуаров Корфа незамедлительно отозвался Анатолий Федорович Кони (1844–1927) – популярный юрист, председатель санкт-петербургского суда, известный своей стойкостью в отстаивании убеждений, обществом признанный во всех этих качествах. К началу XX столетия Анатолий Федорович состоялся как писатель и ученый, почетный член Академии наук. Отзыв его на труд Корфа назывался «Страничка из жизни Пушкина» и содержал довольно жесткую критическую оценку. Кони писал, что среди тех, кто вливал отраву в многострадальную жизнь Пушкина, первое место принадлежит запискам барона (впоследствии графа) М. А. Корфа. …Снисходя до признания в нем поэтического дарования, барон Корф содрогается всеми фибрами своей «умеренности и аккуратности» пред нравственным обликом Пушкина.
Продолжать цитирование нет смысла. Мемуары Корфа и, скажем, обстоятельные и эрудированные воспоминания самого Анатолия Федоровича представляются бесценным источником для познания той эпохи, когда действовали и писали и тот и другой.
Большой Жанно, он же Иван Иванович Пущин, в написании стихов как будто не замечен, но остается в памяти потомков запечатленный знаменитой пушкинской строкой «мой первый друг, мой друг бесценный». И вот что Пущин говорил о мотивах к творчеству лицеистов первого набора:
«Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года… Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кошанский (профессор русской и латинской словесности. – Б. Т.) читал их нам громогласно в зале. Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов; читались наперерыв русские и иностранные журналы, при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное».
Князь Петр Андреевич Вяземский, писатель, друг Пушкина и его семьи, родственник знаменитого историографа, составителя «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина, был на восемь лет старше Пушкина. Ко времени отрочества лицеиста уже получил известность как заметный в обществе стихотворец, причастный и к делам книгоиздательским. Среди литераторов он первый, с кем Пушкин завел переписку на близкие обоим темы. Князь Петр Андреевич знал толк в тонкостях тогдашнего редакционного и издательского производства. Со вкусом отдаваясь работе, вникал в мелочи, не забывая и о стратегии, мастерски, с увлечением и терпеливо, посвящал себя и чисто ремесленным занятиям. Уж он-то не понаслышке знал, о чем говорит относительно своего сотоварища. Работящий, сосредоточенный на деле, Вяземский не обижался, если Пушкин попрекал его привилегированным положением, княжеством.
Для уяснения позиций сотоварищей журналиста Пушкина есть смысл ненадолго погрузиться в ситуацию журнального рынка, где, наряду с первоначальным периодом относительного благополучия, уже к середине 30-х годов возникло негласное соперничество между обеими тогдашними столицами. Двухнедельный журнал «Московский телеграф», существовавший с 1825 по 1834 годы, издавался братьями Николаем и Ксенофонтом Полевыми, печатал сочинения Пушкина, Жуковского, Баратынского и других литераторов. Критический отдел до конца 20-х годов вел и сделал заметным Петр Вяземский.
Трактовки Вяземского отличаются доскональным знанием ситуации, сделанные им оценки подкупают любовью к Пушкину и конкретикой.
О себе:
«…Я закабалил себя «Телеграфу». Почти в одно время закабалил себя Пушкин «Московскому Вестнику». Но он скоро вышел из кабалы, а я втерся и въелся в свою всеми помышлениями и всем телом. Журнальная деятельность была по мне. Пушкин уверял, что я рожден памфлетером, открылось бы только поприще. Иная книжка «Телеграфа» была наполнена мною или материалами, которые сообщал я в журнал. Журнал удался, от него пахло новизною».
О Пушкине:
«Пушкин и сам одно время, очень непродолжительное, был журналистом. Он на веку своем написал несколько острых и бойких журнальных статей; но журнальное дело не было его делом. Он не имел ни достойных качеств, ни погрешностей, свойственных и даже нужных присяжному журналисту. (...) Журналист – поставщик и слуга публики. А Пушкин не мог быть ничьим слугою. Срочная работа была не по нем. Он принялся за журнал вовсе не из литературных видов, а из экономических. Ему нужны были деньги, и он думал, что найдет их в журнале. Думал он, что совладает с журнальным предприятием не хуже другого. Не боги же обжигают горшки. Нет, не боги, а горшечники; но он именно не был горшечником. Таким образом он ошибся и обчелся и в литературном и в денежном отношении.
Он впоследствии, когда запряг себя в журнальную упряжь, сердился на меня, что я навязал ему название «Современника», при недоумении его, как окрестить журнал».
Вяземский говорит далее: «Поэту должно искать иногда вдохновения в газетах. Прежде поэты терялись в метафизике; теперь ч у д е с н о е, сей великий помощник поэзии, – на земле».
Еще из Вяземского: «Оскорбление русскому языку принимал он за оскорбление, нанесенное ему лично. Пушкин говаривал, что он вернее знал русский язык и свободнее владел им, чем Ломоносов». Продолжая Вяземского и перечитывая другие мемуарные источники, отметим: Пушкин Ломоносова почти боготворил, как раз именно его считая создателем русского литературного языка. Но с течением времени язык развивался, доказывалась эта динамика в том числе и трудами писателей.
Газеты, идущие вслед за новостями жизни (догадаемся дополнить Вяземского: и журналы), – чудо на земле, современнее, чем отошедшая в прошлое метафизика.
Должно быть, уместно и обоснованно для воспитания будущих граждан в Царскосельском лицее дальновидно признавалось целесообразным наряду с аудиториями иметь и специальную газетную комнату.
Ломоносовские рассуждения об этике журналиста
Обратимся теперь к пушкинской интерпретации образа Михаила Васильевича Ломоносова. Опять последуем за Шевыревым, лично знавшим Пушкина. Мы помним, с каким благоговением Пушкин говорил о нем как создателе языка: он даже не позволял в присутствии своем сказать что-нибудь противное памяти великого нашего мастера. Взгляните, как величает он Ломоносова в своем послании к Жуковскому. Замечательно, как выставил Пушкин независимое благородство его, основанное на сознании своего достоинства, и щекотливость его в этом отношении.
И в самом деле поэму «Петр Великий» на новейшем русском языке первым написал Ломоносов. А в заграничную командировку на учебу Михаила Васильевича Ломоносова отправлял командир (президент) Российской академии наук, выходец из Курляндии барон Иоганн Август Корф, предок по прямой линии лицеиста, приятеля Пушкина Модеста Корфа.
Совпадения, каких немало в истории российской культуры.
Пушкин знал о содержании письма Ломоносова к И. И. Шувалову, когда Ломоносов, которому попытались устроить встречу с Сумароковым, дабы поставить этого поэта выше него, сильно осерчал. Тон послания вызывающий. «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет».
Пушкин пережил подобную ситуацию. С ним дело имел сам император. В 1834 году Пушкин писал жене («женке»): «Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога …»
Умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей». Только так: честь и любимые идеи превыше всего. Иначе – дуэль.
Эссе Ломоносова, опубликованное в 1755 году, озаглавлено так, как было принято по тем временам, то есть несколько витиевато: «Рассуждение об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений, предназначенное для поддержания свободы философии». В наши дни старомодный заголовок не должен никого отпугивать. Напротив, предупреждение Мастера выглядит и сегодня весьма актуально:
«Всем известно, сколь значительны и быстры успехи наук, достигнутые ими с тех пор, как было сброшено ярмо рабства и его сменила свобода философии. Но нельзя не знать и того, что злоупотребление этой свободой причинило очень неприятные беды, количество которых было бы далеко не так велико, если бы большинство пишущих не превращало писание своих сочинений в ремесло и орудие для заработка средств к жизни, вместо того, чтобы поставить себе целью строгое и правильное разыскание истины».
Неотъемлемая и безусловная в судьбе Пушкина журналистская деятельность достигала высочайшего уровня, каковым уже с первых написанных им строк было пушкинское письмо. Работа требовала признания, за которым следовали деньги. Пушкин с первого шага знал: поднимаешься вверх, в гору, чтоб не слететь с горы, поэту важно смотреть и вниз. Под этим подразумевалось: довольно без тебя поэтов есть и будет. Через двести лет авторитетный Энциклопедический словарь разъяснял: «Журналист – профессиональный лит. работник, постоянный сотрудник периодических изданий – газет, журналов и др. В России профессия Ж. приобрела большое значение в первой половине XIX в. в связи с развитием периодической печати, особенно журналов.
Подразумевается, что морально-этическая сторона, так заботившая и Ломоносова, и Пушкина с Вяземским с их подходами и критериями, существует как идеал, при любой трансформации средств носителей информации, из года в год, из столетия в столетие.
О том состоянии умов и источнике пополнения знаний, чью роль небезуспешно играли периодические издания, сегодня, через два столетия, конечно, не все знают. Порой возникает вопрос: а вообще – была ли тогда журналистика? Не все считают актуальным делом заглядывать в минувшие столетия.
Журналистика была. Еще какая… Недаром же Пушкин за нее взялся, наращивая опыт и возможности в ней, со свойственными ему активностью и прилежанием, трудился, и, как ни парадоксально, быть может, звучит, прожил в ней всю жизнь.
Пушкинская тема неисчерпаема
Путешествуя по Кавказу, Пушкин пережил немало приключений рискованных, накопил достаточно ярких впечатлений и наблюдений. И встретился наконец с войсками, достиг Карса: «Осматривая укрепления и цитадель, выстроенную на неприступной скале, я не понимал, каким образом мы могли овладеть Карсом». Заночевал он в приятной надежде на другой день увидеть лагерь графа Паскевича.
Встречи с графом Пушкин описывает с должным уважением. Он хорошо знал биографию генерал-фельдмаршала Паскевича, участника Отечественной войны 1812 и многих других боевых кампаний. Вначале беседа состоялась в лагере, получившем повеление идти вперед: «Ночью, в долине, где все войско имело привал, здесь имел я честь быть представленным графу Паскевичу. Я нашел графа дома, перед бивачным огнем, окруженного своим штабом. Он был весел и принял меня ласково. Чуждый воинскому искусству, я не подозревал, что участь похода решалась в эту минуту».
Обеспокоенный государь мог быть спокойным и за Пушкина, и за лояльность его друзей декабристов. Бывшие мятежники служили под начальством командующего достойно, привлекались к исполнению ответственных поручений. Повторение былых «шуток» полностью исключалось. А Пушкин оказался в тот самый нужный момент и в том самом нужном месте, где творилась история, и где и всегда оказываются удачливые работники печати. Удача ему сопутствовала. «Путешествие» на Кавказ завершилось созданием блистательного очерка.
Одно из определений журналистики – это литература периодической печати. Пушкин явился в литературу лицеистом пятнадцати лет и мог легко сориентироваться на книжно-журнальном рынке. Для первой, дебютной публикации выбор был безупречен. «Вестник Европы» считался наиболее солидным из авторитетных изданий. Основанный крупнейшим писателем Николаем Карамзиным, он печатал стихи и прозу, отличался и серьезной литературной критикой, содержал отдел политики. Карамзин, первый редактор, успел заложить основы высокого уровня литературного мастерства авторов. Пушкинское стихотворение поступило анонимно по почте. В обзоре ее значилось: отобрано для печати, но при условии, если автор укажет имя и адрес. Пушкин указал псевдоним в виде нескольких случайно выбранных букв.
После Карамзина во главе журнала оказывались разные литераторы. Профессор изящных искусств и археологии Московского университета, историк и литературный критик Михаил Трофимович Каченовский приходил возглавлять редакцию трижды, в целом с 1805 по 1830 годы, с краткими перерывами в 1808 и 1813–1814 годах. Известен исследованиями русского и других славянских языков, к вопросу подходил «скептически», требовал достоверных источников. Интересовался фольклорным наследием славянских народов, песни считал важным историческим источником. При всем том литераторы пушкинского круга находили и самого профессора, и журнал достаточно скучными, старомодными. Консервативно мыслящих редакторов отнюдь не ценили…
Работая над циклом «Песни западных славян», Пушкин читал Каченовского, замечен в дискуссии с ним. Диспут двоих светил красочно описал очевидец, в ту пору университетский студент Иван Александрович Гончаров, романист, создатель «Обломова». Встретились два редактора, два, можно сказать, журналиста. Эрудиция Пушкина была не меньшей, чем у любого, самого компетентного профессора.
Спор шел о подлинности рукописи «Слова о полку Игореве». Пушкин отстаивал идентичность копии произведения подлиннику, единственный экземпляр которого был уничтожен московским пожаром 1812 года. Каченовский настаивал на неправомерности этого. Собеседники не жалели темперамента, блистали аргументами. Студенты тесной толпой окружили спорящих. Министр, приведший Пушкина, указал на профессора: «Вот вам теория искусств, – и прибавил: – а вот и самое искусство», указывая на Пушкина.
Тут, как говорится, ни добавить, ни прибавить…
Обратная связь