Павел КУРАВСКИЙ в 2002 году окончил журфак НГУ (диплом выполнен по журналистике Сергея Довлатова). Преподает в родном вузе. Член Союза писателей и Союза журналистов России. Многолетняя работа в СМИ, в том числе на радиостанциях «Европа Плюс», «Русское Радио» и других, вооружила незаменимым опытом для создания собственных литературных произведений, поэтический талант определил всё остальное.
Последнюю книгу Павла Куравского «Ыссык-Куль: К тебе и от тебя» (2019) открывает следующая авторская ремарка: «Идея этой книги – дневника лирического путешествия – родилась за пять минут, а сама книга создавалась более двадцати лет. Это был собственный непростой путь через горы и пустыни творчества. Надеюсь, у этого пути ещё есть продолжение». Редколлегия Литературных страниц Бумеранга разделяет эти надежды. Того же ожидаем и от наших читателей.
Приговорённый к высшей эре
Я вижу: тени идут назад.
Алексей Ачаир
Стоял сентябрь 79-ого.
Жара была в Сибири, как в Сахаре.
Из чувства, не вполне самим
понятного,
Родители мои семьёю стали.
Глазастые округлые автобусы
Возили их домой и на работу,
А школота тащила гладиолусы,
Хотя в жару учиться неохота.
Десятилетье минуло с Даманского –
Страна жила спокойна, и готова
К премьере сериала уркаганского
О подвигах Шарапова с Жегловым.
И сам Высоцкий пел в аудиториях,
Вовсю живой, хотя и подуставший.
И Даль – на сцене, и Дассен –
в «Астории»,
И Леннон – жив. Таков был мир
тогдашний.
Вот это слово – мир – и будет главное.
Все помнили, что войны –
не игрушки.
А если спецбригада –
то с Харламовым
На острие, и из орудий – клюшки.
Осенний мир – он был безбрежен
вроде бы.
Казалось, неба не было бездонней.
Не дай вам Бог увидеть гибель Родины,
Которая кормила вас с ладоней.
В Кабуле Тараки в расход пустили – и
Всё завертелось, как в киношалмане.
В медалях, братцы, Соколов
с Устиновым
За всех ребят, оставшихся в Афгане!
Дворы пустели – «Холодильник» полнился.
И года не прошло, как сняли ранцы,
А уж под полубокс остригли волосы
И назывались гордо – новобранцы.
Да, их вбирала новая история,
И за звеном звено тянула беды:
Недо-победа, недо-перестроили,
Недо-Союз, не-нерушимый, недо…
Я никогда не покорялся мистике
(Хотя фантомного не исключаю),
И что-то есть из области софистики
В моей непонимающей печали,
Но вас прошу понять – ну, хоть попробовать
Понять всю катастрофу наважденья:
Он рухнул, старый мир, представьте – ровно ведь
В том сентябре, в день моего рождения!..
Утраты цепко жизнь мою опутали,
Сопровождают неотступно, стойко.
Спасибо, Господи, за то, что трудно мне,
За то, что испытаний – столько,
За правого меня и виноватого,
Способного и помнить, и писать,
За тот сентябрь 79-ого –
Тысячелетие назад.
Парад народного единства
За 7-е ноября –
День Парада 1941 года –
и против новодельного 4-го ноября.
Мой прадед Коля (из-под Пензы)
Лёг в 41-ом за Можайск.
На нём тогда споткнулись немцы,
Сгребая красный урожай.
Мой прадед Лёша, из хопёрских,
Гнал этих немцев до Двины.
Осколки жгли, как хлещут розги –
Два года прожил он с войны.
Мой польский прадед Анджей Шацкий
С тяжёлой раной в кадыке
Атаковал Рейхстаг и Ланквиц
От милой Волги вдалеке.
Мой прадед по еврейской части,
Саул, к войне уже был стар.
Саулу отрядили власти
Госпиталя и комсостав.
О, прадеды кровей российских,
Скажу и много лет спустя:
Во всех своих Россия смыслах
На ваших держится костях.
А мы всё что-то учреждаем –
Бездарное, не на века.
В себе охотно побеждаем
Неочевидного врага.
Какое радостное свинство –
Быть праздным на чужой крови!
Моё народное единство –
Не из кремлёвской головы.
Оно – из мест, где каждый мускул
Звенел, но дрался молодцом,
Где каждый был солдатом русским,
Советской армии бойцом.
Тренд-бренд-Пушкин
(мемориальным табличкам на московских зданиях посвящается)
…в эпоху, когда движение души принято называть трендом, образ – брендом, а всё остальное – контентом, Пушкинский монумент стоит крепко.
Критик Арсений Замостьянов
Что, что здесь написали?
Пушкин жил?
Вот в этом доме,
сайдингом обшитом?
Торговом, неуютном, необжитом,
В котором жить не станут даже вши?!
Он здесь бывал? И даже, видно, спал
Под этой вот металлочерепицей?
Стеклопакет, бывало, открывал,
И вонь вдыхал от шаурмы и пиццы.
Вот тут гулял? (Ильинский, что ли, сквер…)
Под стометровым антиперсперантом?
Он в свете был изысканных манер,
И пользовался он дезодорантом,
Но были то иные времена
И нравы. По интимному ранжиру,
Тогда подмышки не открыли б на
Всеобозренье городу и миру.
Он – тренд, он – бренд, трень-брень… белиберда!
С туристов снять бабло – простое средство.
И это есть огромная беда:
Наследие мы сделали наследством.
Кинотеатр Пушкин, ресторан,
С его портретом – «взрослые» игрушки,
И церковь тут как тут – Никитский храм
Берёт рекламкой: «Здесь венчался Пушкин».
Снимите эти лживые слова –
Плохой эпиграф к первому поэту!
У Пушкина была не та Москва.
Как раз, вернее, ТА была, не эта.
* * *
Мгновенья остаются – не века –
До смерти, что придёт наверняка.
Пока ещё такого не бывало,
Чтоб не легла на нас её рука.
Хотя принять такое не легко –
Живу и, обжигаясь молоком,
Ни на воду не дую, ни на водку.
Всё больше – залпом, кувырком, бегом.
Пишу стихи, чем, Господи, прости,
Пытаюсь от забвения спасти
Свою одну-единственную душу –
Я за неё в ответе и в пути.
Я не боюсь таинственного дня,
Когда руки мне будет не поднять.
Пишу тебе я, Господи, и знаю:
Бессмертье начинается с меня.
* * *
Витражное окно клинической больницы
Всё в пятнах ото лбов и
от тревожных рук –
На верхнем этаже, где штат
не суетится,
Поэтому стекло никак не ототрут.
Я в первый день взглянул на эти негативы,
На мутные следы от чьих-то лбов
и щёк,
Но не сумел прочесть, и стало мне противно,
И я от витража брезгливо отошёл.
…под капельницей свой кинематограф жизни
По кадру процедишь, по капле –
от и до.
В локтях ни вены нет, и колют прямо в кисти
Глюкозу, панангин, гептрал и мексидол.
Но всё же для меня дни временные эти –
Болезненный подъём
с мучительного дна,
А кто-то здесь – жилец, и не жилец на свете,
Уткнувшись, в мир глядит
из верхнего окна.
Как стыдно мне страдать на фоне привидений
За синяки своей исколотой руки,
Когда вокруг, вдоль стен, струятся люди-тени.
Сосуды и сердца тонки, как лепестки.
В последний вечер я поднялся
на десятый,
Уставился в Сибирь, в мороз её
и мглу,
И, отыскав пробел среди понятных пятен,
Я прислонился лбом к холодному стеклу.
* * *
По крыше человек стучит,
Сбивает лёд кайлом.
Сугробов намело в ночи –
Не взять и напролом!
От схода снега или льда
Спасает дворник нас,
И в этих праведных трудах
Поэту спать не даст.
Бессонница моя крепка,
Хоть плачь, а хоть кричи.
К утру задремлешь кое-как –
А он уже стучит.
Стучи, стучи, наш добрый друг,
Спасай от травм людей.
Сегодня твой ударный труд
Сверх моего нужней.
А я покуда воспою,
Как сокрушал ты лёд,
И после как-нибудь посплю –
Когда зима пройдёт.
* * *
Юлии Пивоваровой
Над Золотою Нивой – чайки,
Так запросто, как над рекой…
Какой их занесло случайной
Высокой ветреной волной?
Кружат, кружатся чайки, чайки –
Не вскрикнут, не поговорят…
Их угловатые нунчаки
Над пыльным городом парят.
О, как же вы ошиблись, птички!
Асфальтовое наше дно –
Не пляж, и грустная вы притча
О том, чего нам не дано.
Два гребня пены океанской,
Два светлых кливера вдали –
Как флаги либертарианства
Над каменной тюрьмой земли.
Вы всматривайтесь в нас, сличайте,
Не отводите цепких глаз!
Кружите здесь, кружитесь, чайки –
Кружите нас, спасайте нас…
Примета
Ель не должна быть выше дома –
Гласит примета старины;
Переросла – и жди содома:
Несчастья, голода, войны…
С годами суеверя реже,
Но, помня о завете том,
Я ель упрямую не режу,
А лишь – надстраиваю дом.
Обратная связь