Сегодня у нас в гостях Геннадий Мартович Прашкевич – прозаик, поэт, переводчик. Член Союза писателей СССР (1982 г., с 1992 г. – России), международного ПЕН-клуба (2002 г.), заслуженный работник культуры РФ (2007 г.), лауреат российских и международных литературных премий. Автор историческихи фантастических романов и повестей («Секретный дьяк», «Теория прогресса», «Кормчая книга», «Демон Сократа» и др.), книг поэтических, книг биографических (Жюль Верн, Братья Стругацкие, Д.Р. Толкин, Р. Брэдбери, Герберт Уэллс и др.)В честь писателя названы два новых вида бабочек (с острова Сулавеси, Индонезии, из Конго) и новый вид джунгарского паука. Считает весьма почётными эти награды. Переводил болгарских, польских и корейских поэтов, немецкую прозу. Произведения Г. М. Прашкевича переводились в США, Англии, Германии, Франции, Болгарии, Польше, в других странах.
Живёт в новосибирском Академгородке.
Фантастика ближнего прицела
14 февраля 1993 года, накануне столетнего юбилея советского писателя-фантаста Абрама Рувимовича Палея, я побывал у него в Москве – на Полтавской улице, неподалеку от стадиона «Динамо». Он плохо слышал, маленький, гостеприимный, складный, как бы даже костяной старичок. «Остров доктора Моро» Герберта Уэллса и «Человек, укравший Гольфштрим» Ж. Тудуза подвигли его на создание романов «Остров Таусена» (1948) и «Гольфштрем» (1927), ну и, конечно, написал он про «Планету КИМ» (1930) и оптимистичную книгу «В простор планетный» (1968). С довоенных пор шла в СССР бурная дискуссия, что такое фантастика ближнего прицела? Надо ли советским фантастам писать о чем-то страшно далеком, скажем, о полетах к другим звездам, о поисках другого разума? Лидеры КПСС уверенно утверждали: коммунизм неизбежен. Да, это так! Но чтобы построить счастливую жизнь, нужно на полную катушку трудиться прямо сейчас, строить новые города, совершенствовать технику. А на других планетах? Вдруг чужой разум там окажется действительно чужим? Зачем нам фашиствующие жукоглазые?
Выведен на орбиту первый искусственный спутник Земли, напечатана «Туманность Андромеды», умножаются ряды космонавтов, а фантасты (в массе своей) как писали, так и пишут о всё более и более мощных тракторах, о защитных лесополосах, выращиваемых за одно лето, о коровах, дающих столько молока, что его хватит всем, даже нашим соседям.
Сейчас и здесь! Решим земные проблемы! Звезды никуда не денутся, подождут.
Столетний фантаст Палей обрушил на меня массу вопросов. Вот как радиоволны проходят сквозь каменные стены? Полностью ли останавливается движение атомов при абсолютном нуле? Почему двоякодышащие рыбы в процессе развития никак не превратятся в троякодышащих? При этом он успевал жаловаться – с мягкостью, присущей только столетнему человеку. На сегодняшнее: вот приходят незнакомые люди, а потом недосчитываешься редких книг. На прошлое: в одном довоенном литературном журнале сотрудница часто возвращала молодому Палею его стихи с несколько суховатой улыбкой: «Вы, наверное, вредитель».
В течение всей нашей встречи Палей возвращался к самолетам.
Вот вы говорите, что прилетели из Новосибирска, это сколько же часов вы провели в воздухе? Не менее четырех? Ну, ну. Что-то мучило столетнего фантаста, какой-то невысказанный вопрос бился, бушевал в пучинах его неуемной души. Он цитировал собственные стихи, рассказывал, как известный советский поэт украл у него стихотворные строчки, в результате чего весь наш народ распевал про чудесный город, замерший в сонной дымке, а о нем, о настоящем авторе, никто ничего не знал. И чем дольше длилась наша беседа, тем больше я чувствовал некую скрытую зависимость фантаста Палея от уже, казалось бы, канувших в вечность догм, от неких давно не работающих, да, наверное, и не работавших программ. Да, конечно, коммунизм неизбежен, но зачем для этого даже ему, тихому фантасту Палею, пришлось пройти через Лубянку? Да, советский человек построит еще тысячи более мощных тракторов, осушит многие гектары топких болот, но почему всё еще нельзя писать о далеком будущем? Раскованно, широко. Только ли техника определит наше будущее?
«В литературе, видите ли, – писал мне тогда другой, тоже немало поживший советский фантаст, начинавший, как и Палей, все с той же пресловутой фантастики ближнего прицела, но пришедший в итоге к идее науки-ратомики, – в отличие от шахмат, переход из мастеров в гроссмейстеры зависит не только от мастерства. Тут надо явиться в мир с каким-то личным откровением. Что-то сообщить о человеке человечеству. Тургенев открыл, что люди (из людской) – тоже люди. Толстой объявил, что мужики – соль земли, что они делают историю, решают мир и войну, а правители – пена, только играют в управление. Что делать? Бунтовать – объявил Чернышевский. А Достоевский открыл, что бунтовать бесполезно. Человек слишком сложен, нет для всех одного счастья. Каждому нужен свой ключик, свое сочувствие. Любовь отцветающей женщины открыл Бальзак, а Ремарк – мужскую дружбу, и т. д. А что скажете миру вы?»
Риск встречи с жукоглазыми фашистами или бесконечные трактора?
Я слушал Абрама Рувимовича и качал головой. Может, я, правда, вредитель?
Он почувствовал это моё, скажем так, смущение. И, прощаясь, он, столетний фантаст, автор книг, выходивших в свет еще задолго до моего рождения, улыбнулся мне ободряюще. Он ведь хотел и меня поднять до своего уровня, утвердить мою веру в будущее. Самолет летит из Новосибирска в Москву целых четыре часа? Ну, ну. Он выдержал эффектную паузу и потряс в воздухе сухоньким кулачком: «Запомните, молодой человек, когда-нибудь они будут летать еще быстрее!
Музыка, звёзды, большой взрыв
Томский фантаст Виктор Колупаев любил подчеркивать свою обыкновенность.
Представляя гостей Томска он с уважением перечислял их титулы, а о себе говорил: «Я местный житель».
В 1963 году взял и купил рояль. В комиссионке. Однокомнатная квартира, дочь маленькая, вся мебель – кровать и стол. Книги не считаются, без них нельзя. И вот беккеровский рояль – два с половиной метра. Вместо одной ножки Виктор подставил березовый чурбан. Получал огромное удовольствие уже от самого процесса извлечения звуков. Потом дали Колупаевым двухкомнатную квартиру. Пространство расширилось, но роялю в нем места уже не было…
В Якутии, в поселке Незаметном (ныне город Алдан), где родился Виктор, всё было просто: летом гнус, зимой мороз. От холода прятали лица в шарфы, но однажды вечером на пути из школы Виктор задрал к небу голову. И остановился пораженный. Понятно, он видел звезды и раньше. Но сейчас увидел их совершенно по-новому: одни ближе, другие дальше, третьи мерцали вообще из какой-то бездонной глубины. Голубые, желтые, красные, белые. Виктор уже знал, что звезды – это далекие солнца, а теперь еще понял, что число их бесконечно…
В 1954 году Виктор поступил на радиотехнический факультет Томского политехнического института. По окончании работал в лаборатории биокибернетики (бионики). С помощью создаваемой там аппаратуры, способной излучать очень сложные ультразвуковые сигналы, Виктор в командировках на Черном море (на некоем закрытом предприятии) пытался наводить контакты с дельфинами. Они были не против: загоняли рыбу в сети, катали на спинах своих «воспитателей», учились всяким другим, не всегда приятным вещам, но если чего-то не хотели, сразу давали знать: не будем…
Герои фантастических книг Виктора Колупаева бывали в дальнем космосе, переживали необыкновенные приключения на планете Земля, но писал он всегда о своем любимом Томске. «Мои рассказы называли фантастическими. Я не возражал, потому что меня не спрашивали. А если бы и спросили, я бы все равно не возразил, потому что уже знал, что почти ничего придумать нельзя.»
Книги выходили. Нельзя сказать, что одна за другой, но (по советским меркам) часто. «Случится же с человеком такое!» (1972). «Качели Отшельника»(1974). «Билет в детство»(1977). «Фирменный поезд «Фомич» (1979). «Зачем жил человек?» (1982). «Поющий лес» (1984). «Седьмая модель» (1985). «Весна света» (1986). «Волевое усилие» (1991». А потом пришли большие перемены.
Проще не стало. А сложностей прибавилось.
Но именно это подтолкнуло Виктора к разработке собственной физической и философской концепции Пространства и Времени. Почти две с лишним тысячи страниц, огромный многолетний труд. «Но сделал и хватит. Дальнейшая разработка эволюционной теории относительности, как я ее назвал, не моя забота.» Виктор верил, что в физике нет и не может быть никаких «вздорных» идей! И «энтелехия» Аристотеля, и «импетус» средневековых схоластов, и «флогистон», и «закон сохранения материи», и «постоянство скорости света» – всё великолепные, восхитительные идеи.
«Так вот и живу, – писал он близкому другу. – Утром пью кофе, иду гулять с собакой. Потом сажусь за компьютер. С мая по сентябрь основное время занимает огород». Этот огород, мичуринский сад по-местному, располагался рядом с аэропортом. При взлете очередного самолета цветы на грядках от испуга закрывались. Но и в дождливые дни, когда рейсы отменялись, в точно определенное время ( время взлета) цветы тоже закрывались – по привычке. Но куда без огорода, даже такого пугливого?
«Тут никак не уйти от проблемы Бога, – писал Виктор. – Трудность только в том, что мы все время пытаемся понять намерения Бога, исходя из наших человеческих воззрений, устремлений и желаний. А это невозможно, хотя и неудержимо хочется. Блажен тот, кто верует и не задает вопросов. Но мы это состояние проскочили и теперь должны мучиться : почему Бог создал такой несовершенный мир? Ответа на этот вопрос у меня, конечно, нет, и не будет, но не размышлять на эту тему я не могу. Если бы удалось разработать теоретическую систему о существе, которое мыслит с бесконечной скоростью (это и был бы Бог), тогда можно было бы и понять его намерения. Во всяком случае, он дал нам в этом мире свободу воли, и мы пользуемся ею, как хотим или как получается. Но им же предуготован для нас и другой мир, в котором все будут счастливы, а свобода воли не понадобится (или ее значение для нас будет все время уменьшаться), пока мы все не окажемся в Боге…»
Роман «Безвременье» (2000), написанный в соавторстве с Ю. Марушкиным, вышел в Томске тиражом семьдесят пять экземпляров. Зато действие в нём охватывало всё: от Большого взрыва (возникновения Вселенной) до коллапса. «И это еще не все, – с печальной улыбкой добавлял Виктор. – Действие в романе прихватывает даже ту Вселенную, которая будет после ее конца».
«Я не знаю, – писал он, – каким образом Вселенная может выйти из сингулярного состояния. Скорее всего, эта проблема не просто физическая. Но предположим, что скорость фундаментального воздействия начинает уменьшаться и Вселенная выходит из сингулярного состояния. Это происходит не в шуме и грохоте Большого взрыва, а в тихом Сиянии и Славе».
Так писал (и считал) Виктор.
До четвертого июня 2001 года.
О соцреализме
Один мой старший товарищ ( назовём его Саша), с юности вхожий в весьма высокие кабинеты, как-то рассказал мне сцену, разыгравшуюся на его глазах.
Он, Саша, сидел в просторном кабинете тогдашнего генсека комсомола, курил американскую сигарету, предложенную генсеком, слушал его смешные, хотя и циничные, анекдоты, когда в кабинет вошла деловая, но улыбчивая секретарша. Из солнечного Узбекистана, сообщила она генсеку, прибыл некто Хаким, комсомолец-ударник, определённый на учёбу в столицу. Есть мнение: данного Хакима обустроить в Москве, чтобы он хорошо изучил жизнь советского большого комсомола и с накопленным опытом вернулся в родной край.
Генсек кивнул. Он не торопился.
Он закончил свой очередной анекдот.
Он даже пожаловался Саше на то, что вот все эти солнечные ребята-ударники (их много) едут в Москву, и ему, генсеку (он один), постоянно приходится отвлекаться от важных дел. И только тогда подал знак секретарше.
Войдя в кабинет, Хаким радостно, как и подобало скромному комсомольцу-ударнику, скинул с головы бухарскую тюбетейку и застыл в ожидании: ведь явился он, похоже, не совсем вовремя: у генсека посетитель… генсек работает… перед ним бумаги, в пепельнице много окурков… Очень занят товарищ генсек, пал духом Хаким.
Но отступать было поздно, да и генсек уже поднял на него взгляд.
Саша (он устроился в стороне) прекрасно видел, что сказать генсеку в общем-то нечего, вся эта встреча – пустая формальность. Определить Хакима в Москве мог второй, даже третий секретарь, но как раз в эти дни с самого верха было почему-то спущено особое указание: комсомольцев из союзных республик пропускать только через генсека. Вот генсек и заметил: «У нас надо много работать, Хаким.»
Даже покачал головой удручённо и устало.
«У нас, в Москве, Хаким, – заметил, – все много работают. Мы, советские комсомольцы, должны всем служить ярким примером в труде и в быту. И тебе придётся работать много. Готов ли ты к этому?»
Словосочетание придётся работать много чрезвычайно насторожило Хакима. К тому же, по врождённой восточной мудрости он прямых слов не воспринимал, во всём искал тайный смысл, сложную партийную эзотерику. Он прямо с ума сходил от желания угодить генсеку, гармонично вписаться в строй его мудрых мыслей, поэтому судорожно, но энергично искал нужный ход.
«Мы в солнечном Узбекистане много работаем! – признался он. – Конечно, не так много, как вы в столице, но тоже много. И от души. У нас славный солнечный комсомол. Он в постоянном развитии, его рост стремителен, мы нуждаемся в опыте.»
И твёрдо заявил: «Я и в Москве буду работать много».
Некоторое время генсек с сомнением рассматривал Хакима – его смуглое круглое лицо, его черные, широко открытые глаза, полные веры в светлое будущее коммунизма. Видно, сам дьявол столкнул генсека в тот день с тысячу раз пройденого пути. Ни с того, ни с сего он вдруг спросил: «А над чем, Хаким, ты работаешь сейчас?»
И Хаким сломался.
Он ожидал, чего угодно, но не такого вопроса.
Он держал в голове всю чудесную статистику узбекского солнечного комсомола, разные цитаты классиков, яркие, пусть и палёные, факты из богатой и содержательной жизни солнечного ленинского комсомола, но такой вопрос! Как это, над чем он сейчас работает? Да он даже выпить в Москве ещё не успел! А отвечать надо! От правильного ответа зависит судьба. Вот ответит он сейчас неправильно, и всё, вернут его в солнечный Узбекистан на уборку хлопка.
Но – придётся работать много.
Что могли означать такие суровые слова?
К счастью, Хаким вдруг вспомнил, что в его гостиничном номере на столе валяется забытая кем-то книга Пришвина – собрание сочинений, кажется, том второй, что-то такое про зайчиков, про солнечные блики, про чудесную апрельскую капель, ничего особенно антисоветского, никакого самиздата, глупостей. Вот он и выпалил:
«А сейчас я работаю над вторым томом сочинений товарища Пришвина!»
Теперь сломался генсек. Он тоже ожидал чего угодно. Он тоже ожидал волшебной, пусть и фальшивой статистики солнечного узбекского комсомола, пусть вранья, но оптимистического, и вдруг Пришвин!
Сердце у генсека нехорошо дрогнуло.
Полгода назад завотделом в большом комсомольском хозяйстве генсека работал некий товарищ Пришвин. Слишком молодой, слишком любопытный, вот генсек и изгнал его – за плохие организационные способности. Что же это получается? За какие-то полгода упомянутый товарищ Пришвин не утонул, даже сделал карьеру, даже издал второй том своих сочинений, а ребята всё проморгали? Что же такое вошло у товарища Пришвина в его второй том? Речи на пленумах? Выступления на активах?
Но нет таких крепостей, которых бы не взяли большевики.
Генсек поднял на Хакима усталый взгляд, дохнул на него ароматом хорошей сигареты и, как бы незаинтересованно, как бы даже давно находясь в курсе сказанного Хакимом, заметил:
«Ну да, второй том… Это хорошо, Хаким, что ты много работаешь… Это хорошо, Хаким, что ты работаешь уже над вторым томом… – Генсек шёл вброд, наощупь, пытаясь проникнуть в тёмную тайну уволенного им товарища Пришвина. – Рад, что у тебя верный взгляд на работу, Хаким… Но ведь у товарища Пришвина… – Генсек медлил. – Но ведь у товарища Пришвина… – никак не мог выговорить он. – Ведь у товарища Пришвина плохие организационные способности!»
В смуглой голове Хакима сгорела последняя пробка, но спасительную тропу под ногами он, наконец, нащупал. Погибну в этом кабинете, но не сдамся. Наверное, не просто так «забыли» в моём номере именно второй том товарища Пришвина. Подкинули… Проверяли бдительность. Мало ли, зайчики да апрельская капель… За самой обыкновенной апрельской капелью могут стоять опасные происки…
«Да, – кивал он. – Да! Это так! У товарища Пришвина очень плохие организационные способности! Но природу пишет хорошо!»
«Да, да, Хаким… – вынужден был согласиться генсек. – Природу товарищ Пришвин пишет хорошо… Только организационные способности у товарища Пришвина…»
«Плохие! Плохие!» – восторженно подтверждал спасшийся Хаким.
Это и был соцреализм, многое определявший и в жизни, и в искусстве.
Вестники будущего
(подтверждение реальности)
Людей, заблудившихся во времени (во всех смыслах) множество.
Кое-что (кое-кто) на слуху. Чему-то веришь, чему-то не очень. Вот поезд, якобы исчезнувший из томской реальности в 1937 году и подошедший к тому же томскому перрону только в 1956 году (состояние пассажиров не указывается); вот человек, пытавшийся в 1971 году расплатиться в советском кемеровском кафе пятисоттысячной купюрой, отпечатанной (дата указана на банкноте) в 1995 году. К сожалению, небрежные милицейские отчеты не являются доказательным документом. Надоела информационная дикость (достаточно заглянуть в Интернет), надоело обывательское невежество (полистайте популярные издания), а о машинах времени сейчас рассуждают в основном фантасты. Их у нас уже так много, что они составляют какой-то особенный обывательский слой. Однажды я говорил на эту тему с писателем Робертом Шекли. Он подтвердил мои наблюдения: что ни говори, среди нас действительно живут люди из будущего, но взращены они все, конечно, настоящим.
Роберта Шекли это по-настоящему пугало.
Худой, рыжий. Морщины, как Ниагара – от глаз к уголкам рта.
Курил Шекли красный «Кэмел», ходил в ковбойке и в синих джинсах, на ногах кроссовки. Его потряс интерес русских читателей к его книгам, ведь он считал литературу игрой. «Я ничему не учу. Я просто играю.» Но игра тоже может многому научить. В юности Шекли хотел играть на гитаре, как Фрэнк Синатра. Чтобы повидать мир, он записался в армию. Правда, с музыкой не получилось, с военной карьерой тоже. Чтобы выжить пришлось написать рассказ «Звезды». Вот «Звезды» и вывели Роберта Шекли в среду профессиональных фантастов, бесконечно ведущих свои звездные войны, постоянно бывающих во всех уголках Вселенной, наконец, надоедливо указывающих запуганным читателям тот мир, которого они якобы достойны.
А вот художник Виталий Волович жил в Свердловске на чердаке, переоборудованном под мастерскую. Иногда перед ним раздевалась молодая женщина. По делу, конечно. Иногда Виталий выходил на пленэр. «Когда пишешь с натуры, чувствуешь себя голландцем». В солнечный день писал замшелые камни, выкорчеванные пни на заброшенных полянах в пригороде. Всё живым, страшным у него получалось, а тут еще редкие прохожие. Все, как один, из неведомого красивого будущего (так ему казалось). Все у тебя неправильно, мужик, говорили Виталию прохожие. Смотришь в небо, а рисуешь гнилые пни. Ты только посмотри, какое синее небо.
Но не было у Воловича синей краски.
Как тогда говорили, дефицит.
А замечательный писатель Владимир Савченко в апреле две тысячи третьего (не пятнадцатого еще, и не восемнадцатого) года (мы выступали с ним в киевском Доме техники) долго и взволнованно открывал собравшимся в зале прекрасный будущий мир, в котором мы все скоро будем жить, если подавим в себе агрессивность, зло, подозрительность. Окружавшее Савченко воспринимал как прямую угрозу будущему, потому и закончил мрачным предчувствием: «Боюсь, третьей мировой нам не избежать». И страшно побледнел, услышав из зала: «Ну и что?»
А в благословенном Южно-Сахалинске («Южно-Сахалинск, Вьюжно-Сахалинск…») в конце шестидесятых, увы, уже прошлого века («Нежно-Сахалинск, Снежно-Сахалинск…»), в шумном кафе «Алые паруса» небольшой компанией, мы, молодые поэты, читали друг другу свои стихи. Стихов было много, а вина мало. Наконец, кончилось и вино (бормотуха, как его называли местные богодулы). Все это время за соседним столиком человек в темных очках (в те годы – привилегия стиляг и слепых) внимательно к нам прислушивался. Страдающий от жажды поэт Валера (будущий Блок, будущий Пастернак, да что там Пастернак – будущий Пушкин! – все мы тогда были только будущими) перехватил взгляд человека в темных очках. «А ты вот купи стишок» – смело предложил он. Называть стишками даже самые прекрасные стихи в нашей компании было принято. Скромность не пропьешь.
Человек в темных очках всё понял правильно.
И заплатил за стихи «Столичной».
«Но ты учти, – глуховатым, каким-то даже нездешним голосом сказал он Валере, пряча в карман салфетку с переписанными на ней словами. – Ты учти. Стихи эти не пропадут. Я-то знаю им цену. В две тысячи двадцать восьмом году твои стихи будут украшать лучшие поэтические антологии».
К сожалению, Валера до указанного года не дожил.
А я регулярно просматриваю поэтические антологии.
К сожалению, стихов Валеры не помню, но увижу напечатанными – вспомню. До двадцать восьмого года еще далеко, где-то же они появятся в первый раз. Из нашей компании никого не осталось, стихи развеялись в пространстве-времени. Вертится в голове: «Южно-Сахалинск, Вьюжно-Сахалинск…Нежно-Сахалинск, Снежно-Сахалинск…» Но, может, это из другого стихотворения.
Будущее всегда неопределённо. Как неопределённы звезды, в известном смысле.
Звезды появляются к ночи и исчезают к утру. Они постоянно появляются и исчезают. Мы испытываем ужас и благоговение перед этой вечной музыкой сфер, перед бесконечностью времени. Бесконечного, никогда не кончающегося. Но мы ждем. Всегда ждем. Кого? Человека в темных очках? Чего? Подтверждения реальности?
Не знаю. Но пробую дожить до двадцать восьмого года.
Обратная связь