Человек-легенда. Один из основоположников и лидеров московского концептуализма. Завсегдатай студии «Радио Свобода», «главный либерал России»... На сцене новосибирского театра «Старый дом» – Лев Семенович Рубинштейн.
Известный писатель сходу объявил зрителям, что в этот раз вперемежку будет читать прозаические и поэтические тексты. Хотя делает он это очень редко, так как не любит смешения жанров. «Но поскольку в вашем городе я бываю редко, я решил изменить своей привычке. Чтобы вы имели представление как об одной, так и о другой стороне моего творчества», – пояснил Лев Семенович. Он рассказывал забавные истории о том, как рождались на свет некоторые его рассказы, вспоминал коллег по легендарной поэтической группе «Альманах», делился впечатлениями о детстве и юности...
Депрессивная лестница
Вот медленная свинка колышется, поет,
Картинки половинка пускается в полет
Другая половинка то тлеет, то горит,
И Африка, и свинка, и доктор Айболит
И свет повсюду тухнет, и в горле ватный ком,
И радио на кухне о чем-то о таком…
– Рассказ, с которого я начну наше общение, называется «Лестница существ». Как ни странно для меня, он был написан по заказу. В Москве когда-то существовал журнал Афиша. На Пушкинской площади он занимал большое здание – 4 этажа, между которыми была лестница, по которой сотрудники беспрерывно бегали туда-сюда. Однажды мне позвонил главный редактор и у нас состоялся примерно такой диалог: «Вы ведь помните нашу лестницу?» – «Ну конечно, сколько раз у вас бывал». – «Согласитесь: она очень депрессивная». – «Не замечал, но может быть». – «А мы между тем там проводим много времени: курим, треплемся и так далее. И мы придумали – заказывать по очереди поэтам, художникам, литераторам что-нибудь эдакое, чтобы они эту лестницу как-то очеловечили. Оживили, придали какое-то позитивное содержание. И к вам первому решили обратиться. Сделайте что-нибудь с нашей лестницей – в вашем жанре и вашей стилистике». Меня это предложение заинтересовало. Я приехал, еще раз посмотрел на эту лестницу, прошелся по этажам, понял, какого объема должен был текст. И сочинил. Но в свою очередь попросил, чтобы они разместили текст вдоль всей лестницы, но не снизу вверх, а наоборот – сверху вниз, поскольку я человек гуманный: чтобы человек читал, спускаясь, а не одышливо взирал на строки (смеется). Текст я написал состоящий из фрагментов – типичных разговоров и реплик, какие случаются на таких вот лестницах. Его набили на стене трафаретным шрифтом типа «Запасный выход» или «Пожарный кран», Даже презентация была. Но почему-то этой проект не получил продолжения. На мне он начался и на мне же закончился. И этот текст в этом здании провисел лет 5. Причем буквы отпадали, никто их не восстанавливал, и в результате мало кто этот текст прочитал целиком. Лестница и в самом деле оказалась депрессивная (смеется).
Носки или пальто?
– Был у меня когда-то давно, в студенческие годы, приятель, не очень долговременный, но ярко запомнившийся. Он был добрый малый, в дружбе и в быту необычайно легкий, уступчивый и вообще комфортный. Единственным обстоятельством, эту самую комфортность существенно колебавшим, было какое-то абсолютное, химически чистое отсутствие чувства юмора. Шутить или каламбурить в его присутствии было делом заведомо провальным. Зато у него была другая яркая черта: он был неутомимым мечтателем. Мечтательность его была какого-то особого рода. Он постоянно задавался какими-то всякий раз неожиданными и бесконечно далекими от практической насущности вопросами. Этими удивительными вопросами он непременно делился с теми, кто оказывался рядом.
Вот, допустим, едем мы с ним посреди московской зимы... в троллейбусе, он вдруг хмыкнул и сказал: «Интересная вещь! Вот мы едем сейчас в сорок первом троллейбусе, а у меня как раз сорок первый размер обуви. Правда, забавно?» «Ага, забавно», – безвольно согласился я. Он вообще умел подавлять волю собеседника мощным напором своего сюрреалистического воображения. А еще он однажды спросил: «Как тебе кажется, что лучше: мыть ноги и не менять носки или менять носки и не мыть ноги?» Ну, как ответишь на столь категорично поставленный вопрос?..
Об этом своем давнем приятеле я недавно вспомнил лишь потому, что в памяти всплыл его незабываемый и в сущности неразрешимый вопрос про носки и ноги. А всплыл он потому, что в последнее время я постоянно натыкаюсь на оживленные дискуссии о том, какой все-таки из режимов предпочтительнее – нынешний или советский. Когда было лучше – тогда или теперь? Дискуссии эти бывают довольно бурными, с привлечением исторических справок и множества авторитетных цитат. Одни говорят, что, конечно, тогда было то-то и то-то, но зато было и вот такое. А теперь, конечно, вот такого нет, но зато есть вот это. Поэтому, разумеется, уж лучше это, чем то. Нет, говорят другие, то, конечно, было не сахар, но уж получше, чем это. Да чем же это получше, кипятятся первые, если такого-то совсем не было, а теперь все-таки есть, хотя, если задуматься, может вскорости и не быть. Вот и мы о том же, торжествуют вторые. Хотя и не слишком уверенно. И дискуссия продолжается. И будет она продолжаться до тех пор, пока ее участники не задумаются над задачей, поставленной однажды моим мечтательным приятелем и до сих пор не нашедшей ответа...
Что хотелось бы забыть, но не получается
– Этот рассказ не вписывается ни в один жанр. Он где-то между прозой и не прозой. И тоже написан по заказу. В Москве до сих пор существует такой журнал – «Эсквайр». Как я его называю – глянец с человеческим лицом. Поначалу, как только он начал выходить, коллектив старался, выдумывал разные жанры, меня всячески привлекали к работе. В один из первых номеров заказали текст – необычный, в виде списка. «Списка чего?» – спросил я их. – «Это вы уж сами решите, – ответили мне. – Чтоб был списком в количестве 40 пунктов» Я долго думал и в результате написал рассказ «Что хотелось бы забыть, но не получается». Некоторая часть из этого «хотелось, но никак» принадлежит школьным воспоминаниям.
1. День моего четырехлетия, когда я больно укусил одного из гостей, соседского Борю Никитина. За что – не помню. Скорее всего, ни за что. А он, между прочим, подарил мне пистолет и набор пистонов...
20. Завуч Юлия Михайловна, дернувшая меня за ухо так, что пошла кровь.
21. Историк Иван Тихонович, говоривший «лабровраденческое государство» и называвший меня почему-то Гуревичем.
22. Англичанка Анна Павловна по прозвищу Половник, которой я однажды зачем-то подставил подножку, и она упала. До сих пор не понимаю, как это получилось.
23. Субботник, воскресник, сбор металлолома, сдача норм ГТО.
24. Прием в пионеры, прием в комсомольцы, прием у зубного.
25. Вообще школа...
Школа произвела на меня «неизгладимое впечатление», как на многих из вас. Когда меня спрашивают, можно как-то избежать этого зла семилетнему человеку или неизбежно нужно пройти через всё это и стать стойким и закаленным? Это вопрос очень трудный. Но справедливости ради нужно сказать, что школы не все одинаковы. К счастью. Моей дочке повезло: она училась в очень хорошей школе и вспоминает ее с удовольствием. А вот я вспоминаю с каким-то ужасом. Во-вторых, все мы разные: кто-то устойчив к школьным стрессам, для кого-то тони станут полезны для дальнейшей закалки и разовьют способность к сопротивлению. Кто-то сумеет приспособить ситуацию к себе самому. А кого-то они погубят. Смотря какой ребенок: иным в школу лучше не ходить, а учить их дома. Нет у меня рецепта – как бороться со школьным злом. В противном случае никогда бы не родился этот рассказ (смеется)…
Как я стал писателем
– Мне очень хотелось стать писателем. Я об этой своей мечте даже написал рассказ «Скелет писателя». Итак: «Мне очень хотелось стать писателем. Правда до этого, как более или менее все нормальные мальчики, я попеременно мечтал стать летчиком, постовым милиционером, знаменитым путешественником, эстрадным конферансье, билетным кассиром, даже директором подземного перехода. Какое‑то время – врачом, как мой дядя Боря, который подарил‑таки мне однажды настоящий шприц с набором иголок. Шприц этот я сразу же принялся яростно втыкать во все, во что он был способен воткнуться , пока у меня его не отняли. До канонических космонавтских поползновений дело не дошло: век космонавтики стартовал в ту пору, когда мне было целых тринадцать лет, и я уже прочно вожделел писательского удела. В писательстве, естественно, меня привлекала прежде всего внешняя сторона дела. Меня завораживали выражения типа «в настоящее время я работаю над» или «я собираю материалы для». Меня неодолимо влекла ослепительная перспектива подолгу, подперев ладонью щеку, сидеть за письменным столом, где слева размещалась бы стопка бумаги формата А4, а справа – такая же, но исписанная и исчерканная моим – если бы вы видели каким – почерком...».
А вот мое взаимоотношение с поэзией было неровным, медленным. Понятно, что первые стихи, которые я слышал, как и многие другие представители моего поколения, – это сказки Пушкина. Они всегда бегут бегущей строкой, независимо от того, думаю я о них или нет, они всегда со мной. Что касается школьной литературы, это катастрофа: школа делала всё, чтобы мы литературу ненавидели. Конечно, был классический набор стихотворений, который обязан был знать каждый ребенок из интеллигентной семьи. Мне было три года, мои родители ставили меня на табуретку и я читал гостям «Белеет парус одинокий» и «Мойдодыр». Вот такая была моя поэзия. Относительно современной поэзии, меня к ней приохотил старший брат. Он меня на девять лет старше, такой лассический шестидесятник, из поколения стиляг. Совершенно негуманитарный человек, инженер-строитель, но в их поколении было принято и модно читать стихи, причем без всякого разбора. Он приносил домой бесконечные сборники, и мне поначалу нравилось все то, что зарифмовано. Но первым поэтом, от которого я реально задохнулся, – это было уже в 9 классе, стал Борис Пастернак. Это был первый поэт, прочитав которого я понял, что, вообще-то говоря, существует поэзия. Кстати, сам я долго не позволял себе писать. Потому что поэзию я любил, писать плохо не хотел, а хорошо не получалось. И я долго себе отказывал в этом удовольствии. И только на старших курсах института что-то меня прорвало. И я до сих пор пишу (смеется).
«Альманах» или «Ковчег»?
– Когда-то в позднюю перестройку наступил странный для нас всех период – люди, вышедшие из андеграунда, обстоятельства нас на поверхность моря уже вытолкнули, но до пояса. Только. Было короткое время, когда нам давали выступать публично, но еще не публиковали. И это было время, когда литература, поэзия, в частности, существовала в устном виде. Тогда и возникла наша группа – восемь человек, состоявшая из друживших и по-прежнему дружащих друг с другом авторов. Конечно, вооружившись логикой, следует признать, что группу следовало бы назвать не «Альманахом», а «Ковчегом». Поскольку ее формирование не подчинятся известным в литературе принципам. Действительно, компания собралась разновозрастная – Дмитрий Пригов и Денис Новиков разнесены промежутком в 28 лет, то есть относились к поколениям отцов и детей. К сожалению, они оба уже ушли из жизни. Эстетически также далеко до близости поэтик, которыми пользуются «альманаховцы». Но объединяло нас главным образом то, что мы уважительно и тепло относились к творчеству друг друга, и второе – мы прост о дружили. Мы стали читать свои произведения. Поначалу в московских театральных залах, что было уже необычно, потом наши выступления стали считаться спектаклями. Кроме Новикова и Пригова, были еще – я, Михаил Айзенберг, Виктор Коваль, Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, Андрей Липский. Несколько лет мы этим составом выступали – друг за другом. А потом вышла книжка-сборник в 91-м году – «Личное дело». По сути, это «Альманах», составленный из наших произведений. Теперь, время от времени, в среднем раз в год, в разных местах мы по-прежнему собираемся вместе и читаем свои новые опусы...
Многие мои коллеги жалуются, что и печатают их не очень хорошо, и перекрывают доступ на телевидение и радио в связи с их противоречивой гражданской позицией. Вот у Виктора (Шендеровича – прим. авт.), насколько я знаю, закрывают перед ним большие залы – его туда не пускают. А в малые пускают и книжки выходят. Это я не к тому, что время сейчас такое хорошее. У меня нет каких-то особых амбиций. Поэтому книжки выходят, перед публикой я выступаю. Конечно, если я захочу сейчас выступить в Большом театре, мне наверняка не дадут это сделать. Но я и не захочу. Может, потому, что у меня нет этих амбиций, я могу сказать, что жизнь удалась...
Лев Рубинштейн. Поэт, литературный критик, публицист и эссеист. Лауреат литературной премии «НОС-2012» за книгу «Знаки внимания». Окончил филологический факультет Московского государственного заочного пединститута (ныне МГГУ им. Шолохова), работал библиографом. Литературой занимается с конца 1960-х годов. В начале 1970-х начал разрабатывать собственную стилистику минимализма. Под влиянием работы с библиотечными карточками с середины 1970-х годов создал собственный жанр, возникший на границе вербальных, изобразительных и перформативных искусств – «картотеки». Участник многих поэтических и музыкальных фестивалей, художественных выставок и акций. Первые публикации, по-русски и в переводах, появились на Западе в конце 1970-х годов. Первые публикации в России – спустя 10 лет. Тексты переведены на основные европейские языки. В 1994 году был стипендиатом DAAD в Берлине. В 1999 году – Лауреат премии Андрея Белого.
Лилия Вишневская
Фото автора
Обратная связь