После концерта в Доме ученых мы побеседовали с Сергеем Летовым, братом основателя «Гражданской обороны» Егора (Игоря) и узнали все о нем и его творчестве.
– Сергей, а почему вы пошли в науку, а не сразу в музыку?
– Не знаю, почему-то именно так получилось. Музыкой я занимался еще в музыкальной школе, но дело шло плохо, ведь надо было не импровизировать, а разучивать гаммы, играть пьесы и так далее. Мы жили в Омске, в Чкаловском поселке, и в какой-то момент музыкальную школу там закрыли. А потом я поступил в ФМШ в Академгородок, а когда вернулся в Омск, оказалось, что родители пианино продали. Говорят – ну ты же пошел по науке, зачем оно тебе… Я, конечно, об этом жалел, но впоследствии мы с товарищем по институту купили на двоих пианино Julius Feurich и поставили у меня дома. Он жил в общежитии, а я на квартире, поэтому фоно оказалось у меня. И я на нем стал играть. Но на самом деле, я не умею импровизировать на пианино, только на духовых.
И как получилось с музыкой – шерше ля фам! Я очень рано женился и, как это бывает, рано развелся и очень сильно страдал. Представьте – 21 год человеку… И мне казалось, что теперь я всю жизнь буду один, куплю себе саксофон и буду на нем блюз играть. Вот я так и начал играть на саксофоне.
– А как вы вышли на всю эту музыкальную тусовку?
– Я начал играть на музыкальном инструменте и мне хотелось с кем-то познакомиться для совместного творчества. И практически сразу кто-то меня услышал и Артемий Троицкий сказал Сергею Курехину, что есть такой товарищ, мол, обрати на него внимание. И я приехал в командировку в Ленинград, в приборный центр, и на всякий случай взял с собой саксофон: думаю, вдруг с кем-то познакомлюсь, поиграю. И Курехин меня пригласил, и все, с ним я и начал играть.
О Курехине мне рассказал руководитель биг-бенда, в котором я играл. Сказал, что есть человек, который ногами играет на баяне.
И вот я встретился с Курехиным и 11 лет мы с ним играли вместе, до 93 года, когда он увлекся идеями национал-большевизма – Дугин, Лимонов, и престал меня звать… Не то что я к этому критически или иронически относился, просто у него больше не было желания меня привлекать.
В институте испугались, потому что я довольно много делал – у меня 15 авторских свидетельств, это был 1982 год...
– Быть химиком, ученым, а потом все бросить и уйти в музыку – наверное, должен был произойти какой-то серьезный перелом в жизни? Или это влияние брата?
– Наоборот. Брат приехал в Москву, поступил в строительное училище. Увидел, как я играю на саксофоне, и тоже решил музыкой заниматься. Сначала на перкуссии, а потом и говорит: я хочу какой-нибудь настоящий инструмент, а не на коробочках стучать. Я обратился к Тропилло, говорю, слушай, у меня братик есть, хочет какой-нибудь инструмент, можешь дать? Да, отвечает, есть бас-гитара Орфей болгарская, 100 рублей стоит, вместе с комбиком. Брат поехал, купил и – начал на ней играть. Но нот не выучил, так самоучкой и остался. А первое выступление знаете с кем у него оказалось? Естественно, с Курехиным.
Я несколько лет совмещал музыку с наукой. А как я ушел из науки – да просто мои партнеры-музыканты немножко сблефовали, они сказали: «Сергей, давай заканчивай со своей наукой, а то мы возьмем в трио другого музыканта, мы за границу из-за тебя не выезжаем». Зато как бросил, сразу стал ездить за границу. Работы-то у меня были закрытые и я был невыездной – вторая форма допуска. Но выпустили почти сразу, потому что я съездил с Курехиным в капстрану, это мероприятие было организовано Домом дружбы народов Терешковой, они позвонили – дескать, надо отпустить. И все.
– А почему концерт проходит в рамках фестиваля памяти Высоцкого?
– Дело в том, что Андрею Ложкину, организатору фестиваля, нужно было как-то меня завлечь. Он понимает, что если я буду слегка подыгрывать на разных гала-концертах и при чтении стихов современных поэтов, мне это будет не особо интересно.
Его идея, чтобы я сыграл этот концерт в Академгородке. И впервые это произошло в прошлом году.
– Вас часто фанаты одолевают?
– Больше фанаты моего брата, Егора Летова. Они-то и одолевают.
А вообще у брата большая часть жизненных успехов связана с тем, что его родители шпыняли: такой у тебя замечательный брат, а ты… И он все время как бы хотел мне что-то доказать. А я с ним никогда особенно не соревновался. Понятно, что я отличник был, хорошо учился – олимпиады, ФМШ, институт, а он среднюю школу не мог окончить, аттестат не получил. Я его понимаю, но что я мог поделать…
– Интересно, что вы с братом шли и развивались в разных музыкальных направлениях.
– И независимо друг от друга.
– Нельзя сказать, чтобы у него тоже была простая музыка, особенно в части слова, поэтическая составляющая. Почему она стала так широко популярна и любима народом …
– Это как раз понятно. Потому что он – великий поэт. А сама по себе музыка нашему народу вообще до лампочки. У нас логоцентричная страна, в нашей культуре доминантой является слово, у слова – смысл. И если смыслы, которые создавал мой брат, гениальные, то и творчество тоже. А творчество носит синкретический характер, ведь когда исторически возникла поэзия, она тоже пелась. Сборники стихов не издавали, их пели и сопровождали игрой на музыкальных инструментах. В Древней Греции это была лира, отсюда пошла лирика. И мы с музыкальной культурой находимся примерно на уровне древних греков. Сама по себе культура образов у нас еще не доразвилась до того, чтобы иметь самостоятельный, не связанный со словом смысл. Поэтому и программа у меня сделана по обериутам, нужно ввести слово. Если слово удалить, количество публики значительно уменьшится.
– Ну, для некоторых, судя по всему, и обэриуты оказались сложноваты… А откуда они вообще взялись в вашем творчестве?
– Мы этот проект замысливали с братом, но тогда не сложилось. А в 2001 году ко мне обратился Кристоф Фетрие (драматург, режиссер, лауреат премии Национального литературного центра (Франция), с предложением написать музыку к спектаклю по Хармсу, Ионеско, Петрушке, средневековым французским фарсам. Спектакль назывался Entre nous (Между нами). Его поставили в театре «Человек» в Москве. Он успешно шел 16 лет. Ну еще были по ним другие проекты.
И если не в Городке, Центре науки и культуры, то где еще выступать с такой программой? Ну, может, люди привыкли к совершенству, а у меня было несовершенное исполнение. Опять же, это экспериментальная музыка во многом.
В Москве тоже такое бывает. У меня был концерт в клубе «Шляпа», и администратор, видимо, недавно приехавший из какой-то области, представлял, как классический джаз должен выглядеть, и в нашем с пианисткой исполнении это было еще ничего. А вот когда вышел мой партнер-электронщик и начал издавать различные звуки, человек решил, что мы просто издеваемся, что здесь люди музыку пришли слушать, а вы, мол, что творите… Начал толкаться, музыкантов со сцены сталкивать.
А однажды Владимир Николаевич Чекасин, один наш замечательный музыкант, приехал в Минск и ему бабушки-сотрудницы ДК вызвали скорую психиатрическую помощь – дескать, музыкант сошел с ума на сцене! Те приехали, посмотрели, посмеялись и уехали. Но бабушки-то не прикалывались, они по-серьезному.
– Тяжко вам приходится!
– Бывает. Нас гонят в дверь, а мы в окно...
– Но, наверное, по сравнению с советскими временами попроще жить стало неформальным музыкантам.
– Что-то посложнее, что-то попроще. Поначалу казалось, что сложнее: труднее стало зарабатывать на жизнь. В конце советской эпохи с этим было хорошо, после 1985 года, а в 90-е стало плохо. Спрос упал, людям было не до искусства – еды не хватало. Сейчас более-менее все, но я стараюсь мыслить шире. Понимаю, что первичен слушатель, слушатель без музыканта прожить может, а вот музыкант без слушателя совершенно точно нет. Он из профессионального станет любителем, будет играть для себя... Поэтому нужно так или иначе прислушиваться, приноравливаться, воспитывать слушателя, подсказывать ему что-то. В общем, строить программу так, чтобы были какие-то точки соприкосновения хотя бы. Найти их и дозировать.
– На искусство вообще есть разные точки зрения. Кто-то считает, что оно никому ничего не должно, искусство ради искусства…
– Прекрасно, если есть деньги. Но независимость и хороша, и плоха одновременно. В независимости человек теряет горизонты того, что он делает, и ему нужна некая референтная группа. Музыкант же всегда хочет выступать перед кем-то. И музыкант-перформер, как я, например, он хоть и говорит, что согласен играть один или в пустыне, но в реальности его всегда почему-то на сцену тянет. И в этом часто есть элемент неискренности. Если человек абсолютно финансово независим, он может делать все что угодно, но люди всегда хотят чего-то. Если не денег, то славы, а ее получить невозможно без соприкосновения с публикой. В конечном итоге некая зависимость все-таки есть, но нужно соблюдать определенный баланс.
– А трудно сейчас без заграницы?
– Материально нет. Но хотелось бы иногда играть перед публикой, которая понимает, что ты делаешь и ценит. Таких возможностей стало меньше. Я очень любил ездить в Японию, например, не столько в Европу, сколько туда. Мне грустно, что нет коллаборации с западными и японскими музыкантами. Я, например, в японской мультимедиа опере «Сансе-дайю» изображал главного злодея-рабовладельца, играл там на саксофоне. События происходят в X–XII веке н. э. Это был интересный проект, который я показывал за пределами Японии, в Сеуле и в Алматы. Были еще интересные проекты, ну что ж поделать – приходится сообразовываться с обстоятельствами. Играть там, где тебя ждут. И я бы сказал, что больше востребован сейчас, чем три года назад – у меня доходит до 16 выступлений в месяц. Причем есть же еще репетиции и звукозапись. То есть у меня получается 9 дней подряд запись или переезд, перелет, и чистый один десятый день отдыха. Каждый месяц. Вот сегодня два выступления было, днем играл в НГУАДИ, а с утра был на радио «Серебряный дождь»…
– Я прочитала, что вы сам какие-то инструменты делаете?
– Нет. Какие-то примитивные дудочки я делал лет 40 назад, но инфу никто не обновляет. Издательство «Пентаграмма» до сих пор во первых строках… никто ничего не убирает и в пресс-ките то, чего давно нет.
– А на Западе? Как вас там воспринимают?
– Вообще, уровень культуры в Западной Европе стремительно падает. Я еще застал период, в 90-х годах, когда почти каждый слушатель подходил ко мне поговорить об особенностях моей игры. И не только знал музыкальную грамоту, но и играл на нескольких музыкальных инструментах. Сам. А сейчас этого нет, в Европе перестали любительски играть на музыкальных инструментах! За 35 лет произошло стремительное падение интереса к музыке, интереса к умственной деятельности. Музыка у нас и за рубежом превратилась в сладкую конфетку, которую дают отупевшему от офисной работы клерку, перекладывающему весь день бумажки с места на место и очень от этого утомившемуся. И он хочет уколоться и забыться, как у Высоцкого. И музыка, которая напрягает и заставляет думать, слушать, вслушиваться, ему не нужна, это тяжко. Но люди и перестали читать сложную литературу, вообще литературу, а уж сложную тем более. Если читают, то женские романы или детективы. Так и говорить разучатся. Начнут общаться смайликами. Женские романы для девочек, я на днях прочитал такую книгу впервые в жизни и пришел в удивительное расположение духа, я вам скажу.
– Ну, может, у вас родится какая-то музыкальная программа по женским романам?
– Кто знает, ни от чего нельзя зарекаться.
– И как вы считаете, к чему человечество движется. К пещерам?
– Такая тенденция есть. К какому-то очень большому упрощению и главное – отказу от умственной работы, от напряжения. Видимо, большому капиталу нужны овцы. Тупые. Послушные дурачки, которым можно любую повестку навязать и они будут в это верить.
– А вы верите в высшие силы?
– Нет. Я абсолютный атеист. Мой отец коммунист, и в процессе взросления я отца отрицал, спорил с ним и всегда мог переспорить. Но став старше стал понимать его правоту, бессознательную правоту. И я сторонник левых идей, не в либеральном, а в коммунистическом смысле. Но без завиральных.
– Ну, ваш брат же тоже был коммунистом.
– Да, у нас был период, когда отец, я и брат были близких убеждений. Разница в том, что отец был в КПРФ, Фронте национального спасения, брат был за Ампилова и Лимонова, а я вообще ни в какую политическую деятельность никогда не лез, занимался только искусством. Я считаю, что недостаточно осведомлен о реальном положении дел и не хочу быть объектом манипуляций. Я в свое время просил отца помочь мне вступить в Компартию. Отец, несмотря на то что был убежденным коммунистом, сказал: партия в тебе не нуждается. И я ему поверил. Наверное да, не нуждается в таких, которые слишком много думают, размышляют. Я понимаю, что такое партийная дисциплина, но… симпатизирую издалека. Главная моя проблема в том, что я – сторонник импровизации, того, что каждый человек – не исполнитель чьей-то чужой воли, а творец.
– Вы многогранный человек с большим количеством интересов. Как все удается совмещать? В жизни и в себе?
– Я стараюсь найти все ниши, в которых можно применить духовые инструменты, электронные. И поскольку знакомых очень много, для многих людей я являюсь палочкой-выручалочкой. Представьте: большинство слышащих меня считает, что я издаю исключительно дикие звуки из саксофона. Скрежещущие. И тем не менее на вручении наград, премий литературных меня приглашают, чтобы я что-нибудь поимпровизировал, и именно на саксофоне. Я играю в четырех театрах. Я вот не слышал, чтобы у нас кто-то в театре на сцене импровизировал на бас-кларнете, а я это делал 20 лет в Театре на Таганке и вот теперь в театре Гоголя. Значит, духовые нужны. Может, в этом моя жизненная задача и есть, ведь в значительной степени моя деятельность внутри страны – это ликбез.
– Как вы вспоминаете Академгородок, ФМШ?
– Это моя золотая пора. Долгие годы Академгородок для меня был лучшим местом на Земле. Когда я уехал в Москву, после того как формирование характера и жизненных убеждений сложилось в Академгородке, жить в Москве с москвичами мне было очень тяжело. Я будучи студентом со студентами-москвичами не общался.
Прошелся тут до ресторана «Аджикинежаль» и меня поразил том ям по-грузински. В Новосибирске – том ям по-грузински. Это очень интересно. Оригинально. Когда-то я приехал в Новосибирск с американской альтисткой и нам предложили сходить на концерт «Сибирского Диксиленда». Для нее Диксилэнд – это южные штаты Америки, а не музыкальный стиль. Это звучит как «наша оклахомская Сибирь». Мне понравилось, что здесь осталось все таким же, как во время моей учебы почти, в 70-х годах.
– ФМШ-то снесли!
– Ну, туда мы не добрались. Кстати, тот дом в Подмосковье, куда ко мне приезжал брат, тоже снесли. И наш дом в Омске, в котором брат родился, на ул. Таубе. Что ж, рано или поздно и нас не будет, надо давать дорогу новому.
Елизавета Владова
Обратная связь